Деревня Кипанур маленькая, чистая, зелёная, как аллея. Живут в этой деревне Александра Ильинична и Михаил Афанасьевич Медведевы, ведут своё хозяйство, радуются, глядя на маленьких внучек. Александра Ильинична ещё работает в колхозе, а Михаил Афанасьевич уже на отдыхе.
Скромен он, о себе говорить не любит, но судьба у Михаила Афанасьевича такая – книгу можно написать.
Тёплым августовским днём тысяча девятьсот сорок первого года уходит он на фронт. Помнились слёзы матери, жены с четырёхлетним сыном. Нелегко ей было тогда: вместе с Михаилом Афанасьевичем уходили два её брата – Иван и Михаил Стрельцовы. Уходили, не ведая, через какой ад фашистских лагерей им пройти придётся.
Смоленское направление. Непрерывные тяжёлые бои. В сентябре стрелковая рота, где служил Медведев, была направлена на кратковременный отдых, но отдохнуть не пришлось. Тот бой за деревни Кукуевку и Серебрянку жестоким был, и много наших бойцов полегло. Командир – убит. Оставшиеся в живых залегли и отстреливались.
Медведев и Иван Стрельцов вели огонь из-за корней вывороченного дерева. Патроны кончились. («Пожалел я тогда, что для себя одного не остьавил», – говорит Михаил Афанасьевич). А тут ещё беда: прострелила грудь Ивану немецкая пуля. Захрипело у него в горле, через рот и нос кровь хлынула. Держит Михаил Афанасьевич шурина своего, смертельно раненного, а уже немецкие автоматчики к ним подходят. «Плен» – обожгла сердце нестерпимой болью страшная мысль.
К вечеру согнали немцы пленных в сарай, сюда же приказали раненых собрать. Отыскал Медведев земляков своих: Ивана Кузьмича Вахрушева и Александра Алексеевича Веснина, ещё живых, но израненных страшно, перенёс в сарай и Ивана Стрельцова. Метались, стонали раненые, а живые ничем не могли им помочь.
Утром построили фашисты всех, кто мог идти, и погнали на Запад, а сарай с оставшимися ранеными подожгли. Так впервые узнал колхозник из маленькой деревни Киапнур, что такое варварство.
Лагерь под Оршей. Открытое поле километра на четыре, обнесённое колючей проволокой. Автоматчики на вышках. Начинались холода. Пятнадцать тысяч изнурённых, избитых, голодных людей мёрзли, полураздетые, под осенним дождём и ветром.
Лагерь под Гомелем. Было уже совсем холодно. Люди еле держались на ногах, от ветра качались. Качнёт пленного, упадёт он на проволоку, а с вышки – очередь, и падают пять-шесть человек в прихваченную морозцем грязь, чтобы никогда не встать.
Помнит Михаил Афанасьевич свой день рождения четырнадцатого октября тысяча девятьсот сорок первого года. Гнали их тогда к Минску. Светило неяркое солнышко. Снежок, что выпал ночью, таял, и по раскисшей дороге бежали грязные ручейки. Припасть бы к такому холодному ручейку и пить до боли в зубах! Изловчился он и зачерпнул кружкой немного мутноватой воды, но выпить не успел – страшный удар по голове лишил его сознания. И остался бы он лежать на грязной дороге, пристреленный, да товарищи упасть не дали: подхватили под руки, спрятали в середину.
Лагерь под Минском, лагерь под Брестом. И всюду издевательство над достоинством человека.
Затем погрузили пленных в вагоны, железные коробки без крыш, и повезли в Польшу. Каждый километр той дороги смертью товарищей отмечен. Польшею везли в «пульманах». Больше, чем голод, мучила жажда. Однажды, связав несколько ремней, с большим риском удалось на ходу поезда зачерпнуть чайником воды из какого-то водоёма, вероятно из жижесборника.
Среди пленных был фельдшер, и в плену не забывший своего долга. Каким-то чудом он сумел уберечь нужные лекарства. Отвратительная вода, которую нельзя пить, была выпита.
Привезли Михаила Афанасьевича в Саксонию, в лагерь под городом Цитау. Громадная территория за проволокой. Вышки с автоматчиками. Приземистые блоки. Вдалеке – даже какое-то мирное с виду здание. Страшное здание: крематорий.
И началась для колхозника из маленькой деревни страшная жизнь, о которой забыть бы, да не забудешь. Утренняя и вечерняя проверка, суп из гнилой неочищенной картошки, 200 граммов хлеба наполовину с опилками, непосильная работа на железной дороге, побои за всё и ни за что, издевательства. И так – годы.
Однажды Михаил Стрельцов (второй брат жены разделил с Медведевым все муки фашистской неволи) сумел как-то выдернуть турнепс и хотел пронести его в барак. Как же дорого обошёлся этот жалкий корень! Приказали Михаилу фашисты, стоя на корточках, в вытянутых руках держать полное ведро воды и не качаться. Дрожали у слабого человека руки и ноги, он качался и падал. Покачнётся Стрельцов – удар, сплеснётся вода – удар. Еле живого принесли в барак. За месяц из команды в сто человек, где работал Медведев, осталось только сорок.
И не верилось Михаилу Афанасьевичу, что он когда-то вставал с земли «на спор» с восьмипудовым мешком. Неужели эта тень весом в тридцать килограммов с вылезшими волосами, и тот довоенный крепыш – один и тот же Медведев, и ему всего тридцать три года?
– Я опух. Ходить не мог. На работу на тачке возили товарищи, – вспоминает Михаил Афанасьевич. Привезли однажды, у рельсов посадили, лопату в руки дали, а я и держать её не могу – нет сил – не только работать. Подбежал мастер, закричал. Уж бил, бил по лицу, за конвоиром побежал. Пришёл конвоир, не спеша автомат наводит и собирается пристрелить меня. А я оперся руками о холодный рельс и спокойно на автомат гляжу: хоть, думаю, конец мукам.
Стрелять немец почему-то не стал. Может, поленился, а может, совесть в нём ещё не вся пропала. Приказал разуться. Размотал я обмотки – и даже немец глаза отвёл: ноги мои опухли так, что кожа во многих местах лопнула, и жидкость из ранок течёт. Вот уже тогда положили меня в лагерный госпиталь.
Полгода в госпитале пролежал Медведев. Снова – работа, а через два месяца – опять шестимесячное пребывание в госпитале. Начальником госпиталя для русских пленных был поляк. Хорошим человеком оказался: помогал русским, чем мог. Когда Михаил Афанасьевич мог уже передвигаться, послал он его собирать мусор у госпиталя, где были пленные англичане. Тем очень помогал Красный Крест, и посылки разрешалось получать из дому. Нет-нет – и передадут, бывало, они русским то сухарь, то хлеба кусочек. Скопил несколько сухарей Михаил Афанасьевич, и выписавшись, нёс их голодным товарищам по бараку, но при входе обыскали его немцы и отобрали.
Уж за какие провинности перед рейхом, скорее всего, за русскую непокорность, тридцать пять человек, в том числе и Михаила Афанасьевича, перевели к смертникам (было у немцев отделение вроде филиала при основном лагере). Из пятисот человек, что жили там, только полтораста человек могли передвигаться сами. Отсюда была одна дорога: в могилу, но и здесь жила та вера в победу, что помогла выжить.
Среди пленных был учитель, знавший немецкий язык. Слышал он, с каким страхом говорили немцы о Сталинграде, о тотальной мобилизации, и уверял товарищей, что победа наша близка.
А в лагерь зачастили агенты-власовцы. Чего только они ни сулили, агитируя вступить в свою «освободительную» армию, как ни грозили несогласным!
Но из пятисот приговорённых к смерти не нашлось ни одного человека, поверившего агентам. А однажды, поймав предателя, потушили пленные свет… В напряжённой жуткой тишине слышались глухие удары…
Восьмого мая тысяча девятьсот сорок пятого года пленных, кто мог идти, немцы погнали по шоссе к городу. Город горел. Над дорогой пролетали возвращавшиеся с задания наши самолёты. Низко летели: все буквы, такие родные, было видно. «Бежим!» – шепнул Михаил Медведев Михаилу Стрельцову.
Бежали, падали, обдирали в кровь руки, темнело в глазах, но добежали до спасительного леса. Увидели небо, чистый ручей, услышали птиц и впервые за эти годы… заплакали.
Переночевали в лесу, встретив ещё четверых пленных.
Утром вышли к дороге. Над городом Цитау белел флаг. Какое счастье оказаться среди своих! Хотелось обнять каждого солдата!
«Снимайте вы тряпьё это!» – сказали бойцы, и возвращённые к жизни люди срывали ненавистную лагерную одежду…
В День Победы Михаил Афанасьевич вновь вернулся к своим, в ряды Советской Армии, и этот большой праздник был для него двойным праздником.
И сейчас для старого солдата, прошедшего через ад фашистских лагерей, нет праздника выше.
А. Зыкова
Колхоз им. Пушкина